Смерть едет на единороге в ад
пиздостраданияСегодня исполнился календарный месяц, как деда нет в живых. К нынешнему времени он в тот день, пожалуй, и остыть успел.
Сегодня на домашний звонил какой-то мужик. Я сперва подумал на психа, и у меня мигом пульс скакнул до возмутительных величин - аж сам слышал, как сердце бьется. Снял трубку, и неожиданно для себя принялся молчать в нее. С той стороны тоже не баловали болтовней, слышно было лишь помехи на линии. Тогда я повесил трубку, дошел до своего кресла и плюхнулся в него. Я все еще отчетливо слышал стук своего сердца. В ушах шумело. К этим вполне определенным звукам прибавились воображаемые - мне все мерещилось, что телефон снова звонит.
Телефон зазвонил во второй раз минут через пять. Я заставил себя подойти, снять трубку и вымолвить положенное "алло". На том конце провода немолодой мужской голос осведомился, можно ли Владимира Михайловича к телефону. "Вы знаете, - ответил я неожиданно хамским тоном, - он умер месяц назад". Потом я немного послушал, как мой собеседник твердит: "Очень жаль. Извините. Очень жаль," - Отвечая на каждую реплику глумливым: "Ничего страшного". Наконец после очередного "извините" я распрощался и повесил трубку.
Вы знаете, он умер месяц назад, а я так и не осознал толком этого. Я до сих пор забываю об этом прискорбном факте: то поднимаю голову, возвращаясь домой, рассчитывая увидеть свет в окне его рабочей комнаты, то смотрю в зеркало в туалете на свои сальные волосы и думаю, что надо бы насесть на деда, чтоб он вызвал мастеров, то думаю звонить ему с просьбой покормить крыс, потому что меня не будет. Он мертв, и я запрещаю себе об этом думать, потому что тотчас же меня охватывает такой страх, что становится трудно дышать, что я стискиваю кулаки до судороги, что слезы непроизвольно наворачиваются на глаза. Я ужасно боюсь смерти. Я настолько напуган, что готов бежать в любой храм каяться и молиться, хоть и не верю ни в Бога, ни в Аллаха, ни в кого-либо еще - лишь бы не чувствовать себя беспомощным, одиноким и выставленным напоказ небытию, которое поджидает меня совсем рядом, которое только что отожрало изрядный кусок моей жизни. Пока дед был жив, я мог твердить себе, что те смерти, которые уже были в нашей семье, произошли давно, еще до начала двухтысячных, по трагическому стечению обстоятельств,и мне нечего из-за этого переживать, мой черед еще нескоро. Теперь между мной и отсутствием загробной жизни нет никого из прямых родственников; я следующий, даже если следующим я стану лет через пятьдесят в окружении безутешных правнуков.
Я как Иван Карамазов, напрасно уехавший в Москву: кабы остался, Федор Павлович Карамазов жил бы. У меня наоборот: не тупил бы я, а убедил бы тетку с братьями - не было бы никакого давления 60 на 0, не было бы этой недели у них в Бутово и нелепой смерти после некоторого улучшения, а были бы, быть может, еще несколько лет жизни. Да еще это воспаление легких, в котором никто не виноват, но виноват я, и никто кроме меня.
Итак, я беззащитен, напуган, и должен постараться перестать об этом думать, потому что мне слишком страшно, чтоб думать обо всем этом.
Сегодня на домашний звонил какой-то мужик. Я сперва подумал на психа, и у меня мигом пульс скакнул до возмутительных величин - аж сам слышал, как сердце бьется. Снял трубку, и неожиданно для себя принялся молчать в нее. С той стороны тоже не баловали болтовней, слышно было лишь помехи на линии. Тогда я повесил трубку, дошел до своего кресла и плюхнулся в него. Я все еще отчетливо слышал стук своего сердца. В ушах шумело. К этим вполне определенным звукам прибавились воображаемые - мне все мерещилось, что телефон снова звонит.
Телефон зазвонил во второй раз минут через пять. Я заставил себя подойти, снять трубку и вымолвить положенное "алло". На том конце провода немолодой мужской голос осведомился, можно ли Владимира Михайловича к телефону. "Вы знаете, - ответил я неожиданно хамским тоном, - он умер месяц назад". Потом я немного послушал, как мой собеседник твердит: "Очень жаль. Извините. Очень жаль," - Отвечая на каждую реплику глумливым: "Ничего страшного". Наконец после очередного "извините" я распрощался и повесил трубку.
Вы знаете, он умер месяц назад, а я так и не осознал толком этого. Я до сих пор забываю об этом прискорбном факте: то поднимаю голову, возвращаясь домой, рассчитывая увидеть свет в окне его рабочей комнаты, то смотрю в зеркало в туалете на свои сальные волосы и думаю, что надо бы насесть на деда, чтоб он вызвал мастеров, то думаю звонить ему с просьбой покормить крыс, потому что меня не будет. Он мертв, и я запрещаю себе об этом думать, потому что тотчас же меня охватывает такой страх, что становится трудно дышать, что я стискиваю кулаки до судороги, что слезы непроизвольно наворачиваются на глаза. Я ужасно боюсь смерти. Я настолько напуган, что готов бежать в любой храм каяться и молиться, хоть и не верю ни в Бога, ни в Аллаха, ни в кого-либо еще - лишь бы не чувствовать себя беспомощным, одиноким и выставленным напоказ небытию, которое поджидает меня совсем рядом, которое только что отожрало изрядный кусок моей жизни. Пока дед был жив, я мог твердить себе, что те смерти, которые уже были в нашей семье, произошли давно, еще до начала двухтысячных, по трагическому стечению обстоятельств,и мне нечего из-за этого переживать, мой черед еще нескоро. Теперь между мной и отсутствием загробной жизни нет никого из прямых родственников; я следующий, даже если следующим я стану лет через пятьдесят в окружении безутешных правнуков.
Я как Иван Карамазов, напрасно уехавший в Москву: кабы остался, Федор Павлович Карамазов жил бы. У меня наоборот: не тупил бы я, а убедил бы тетку с братьями - не было бы никакого давления 60 на 0, не было бы этой недели у них в Бутово и нелепой смерти после некоторого улучшения, а были бы, быть может, еще несколько лет жизни. Да еще это воспаление легких, в котором никто не виноват, но виноват я, и никто кроме меня.
Итак, я беззащитен, напуган, и должен постараться перестать об этом думать, потому что мне слишком страшно, чтоб думать обо всем этом.