Смерть едет на единороге в ад
Очередной тупой сонСон начался с бестолкового хождения по строящимся дорогам - иначе к цели путешествия было не прийти. Автомобильные эстакады без ограждений шириной в одну полосу, резкий поворот, наоборот, с ограждениями с обеих сторон и все той же ширины. Эта часть сна была полна ругани с водителями и страха.
Конечным пунктом моего путешествия была тюрьма особого режима. Я, как выяснилось, пришел увидеться с родственниками, жившими в гостевом корпусе (Что-что? Гостевой корпус в тюрьме особого режима?!). Но вместо встречи с ними я почему-то отправился на встречу с заключенным. Им был мой старший брат, отбывающий пожизненное. Разговор у нас с ним не клеился. Мы перебрасывались неловкими репликами ужасно долго, а потом в камеру вдруг зашел какой-то человек в милицейской форме и с порога зачитал приказ о том, что осужденным по делам таким-то таким-то, уличенным в серии особо жестокий убийств, фамилии такие-то, форма наказания сменена с пожизненного заключения на смертную казнь, дата исполнения приговора такая-то. Брат воспринял это с каменным спокойствием, сел играть в ассасинс крид на приставке со словами, что, мол, хоть успеет пройти ассасина. Я вышел из камеры, постоял немного у двери и неожиданно для себя разрыдался.
Чуть позже я отправился-таки в гостевой корпус, увидел там злую собранную тетку, которая с порога начала припоминать мне, сколь многим я обязан ей и ее семье. Я вяло кивал, не понимая, к чему это она вспомнила о старых счетах. И тут она сказала, что-де, их адвокат нашел старые законы, согласно которым, место осужденного на казнь может занять его близкий человек по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти, и учитывая то, как много они для меня сделали, я немедленно должен притвориться, что я безумно влюблен в своего брата, и занять его место. Я отказался. Случился небольшой скандал, в ходе которого были упомянуты деньги, сомнительная репутация моей матери и еще несколько столь же приятных вещей.
Тут я покинул комнаты тетки, пошел в туалет, и на выходе из него наткнулся на деваху с ирокезом, которая представилась как невеста моего осужденного брата, и немедленно начала меня обнимать, целовать, рыдать в мое плечо и благодарить за мою самоотверженность. Я немедленно почувствовал себя Берти Вустером. Ну, знаете, те болезненные моменты, когда девица вбила себе в голову невесть что, а ты такой джентльмен, что не можешь разрушить уютный мирок девичьих иллюзий, как бы бредовы и опасны они не были. Я кое-как отбрехался общими фразами и поплелся куда глаза глядят. После недолгого блуждания по коридорам я ломанулся в первую попавшуюся дверь и вдруг оказался на сцене актового зала довольно первобытного вида, где полным ходом шел монтаж до боли знакомых сценических конструкция Раммштайна. Тогда я вывалился в зал и стал помогать по мере сил. Монтажом руководила какая-то истеричная дамочка лет пятидесяти, выглядящая, так, будто она застряла в совке начала перестройки. Дамочка скандалила, истерила и раздавала совершенно идиотские указания. Я решил найти кого-нибудь, реально ответственного за монтаж, но в зале был только Рихард Круспе, болтающий с каким-то мужиком. Я Подошел к ним и уставился на Рихарда тупым бараньим взглядом, ожидая своей очереди на предмет поговорить. (Я вчера сделал слишком много скриншотов с ним, и он пришел мне мстить, кекеке). На довольно чистом русском Рихард общался с каким-то волосатым неформалом сперва о звуке, а потом почему-то о полигонных ролевках. Пока я подслушивал их беседу, монтаж закончился как-то сам собой, и тогда я уселся на место в первом ряду, закурил и сидел там, пока ко мне не подошел охранник и предельно корректно не объяснил, что этот концерт для осужденных на казнь,а также их родных и близких. Двоюродное родство не считается. Тогда я беззаботно спизднул, что я доброволец, которого казнят вместо такого-то такого-то согласно неотмененному закону от такого-то века.
К началу концерта зал не был заполнен и на треть. На разогреве выступал какой-то безобразный пиздец: захолустная цирковая труппа с обезьянками, жонглерами, клоунами на одноколесных велосипедах и девушками в безвкусного вида трико, вращающими хула-хупы, исполняла детские песенки. Я принялся громко возмущаться, мало-помалу зал принялся свистеть и вопить: "Долой!" - и когда агрессивно настроенная публика готовилась уже устроить дебош, в зале погас свет.. Внезапно наступившая темнота заставила публику умолкнуть и замереть. Тишина была нарушена фразой: "Ich will!" Тут же в глубине сцены вспыхнул прожектор, освещая фигуру Тилля Линдеманна, делая его похожим на вырезанный из картона силуэт. Зал завыл, зааплодировал. Тилль поднял руку, призывая всех умолкнуть, и вдруг заговорил по-русски. "Я хочу, - сказал Тилль, - чтобы вы слушали нас очень внимательно." Дальнейшую его речь я не запомнил, но общая суть сводилась к тому, что он хочет, чтоб те, кого казнят, жгли на всю катушку, потому что этот концерт - последнее шоу в их жизни, а те, кто останется в живых - колбасились как в последний раз. Говорил он негромко, но очень вкрадчиво,и зал внимал, затаив дыхание. "Я хочу видеть ваши руки, - сказал он тихо, почти шепотом, и вдруг сорвался на крик. - Поднимите ваши руки!" Зал заревел, публика повскакивала с мест и ломанулась к сцене. Благодаря своему удобному местоположению я быстро добежал до ограждения, вцепился в него и пережил несколько неприятных минут, когда меня пытались оттеснить.
Группа же тем временем начала играть Ich will, потом они исполнили Mein teil, а потом я забыл сет-лист (как у меня обычно бывает на концертах).
По окончании концерта я, как будто так и надо, прошел в гримерку Раммштайна (общую на всех). Там я обнаружил какие-то сраные кучи ролевого барахла, доспехи, мечи, щиты, и ошарашенно уставился на всю эту петрушку. Тут в гримерку вошел Раммштайн в полном составе, и каждый как ни в чем не бывало принялся собирать свой рюкзак, перебрасываясь сварливыми репликами о том, чья очередь тащить тент. Через некоторое время Шнайдер отвлекся от сборов, швырнул в меня пустым рюкзаком и сварливо спросил, какого хрена я стою и бездельничаю,и не ожидаю ли я, что кто-то упакует мне рюкзак.
Через некоторое время я собрал рюкзак, и мы спустились в метро, из которого вышли на Комсомольской. Погода стояла отвратная, моросил дождь, было чертовски холодно, и на Ленинградском вокзале (который вдруг стал выглядеть как в середину девяностых) почему-то была сраная толпа народу. Мы погрузились в электричку и поехали. В пути в вагон набилась еще куча ролевиков, завязался оживленный диалог, а я уселся в уголке на свой рюкзак, уткнулся головой в колени и проснулся.
Конечным пунктом моего путешествия была тюрьма особого режима. Я, как выяснилось, пришел увидеться с родственниками, жившими в гостевом корпусе (Что-что? Гостевой корпус в тюрьме особого режима?!). Но вместо встречи с ними я почему-то отправился на встречу с заключенным. Им был мой старший брат, отбывающий пожизненное. Разговор у нас с ним не клеился. Мы перебрасывались неловкими репликами ужасно долго, а потом в камеру вдруг зашел какой-то человек в милицейской форме и с порога зачитал приказ о том, что осужденным по делам таким-то таким-то, уличенным в серии особо жестокий убийств, фамилии такие-то, форма наказания сменена с пожизненного заключения на смертную казнь, дата исполнения приговора такая-то. Брат воспринял это с каменным спокойствием, сел играть в ассасинс крид на приставке со словами, что, мол, хоть успеет пройти ассасина. Я вышел из камеры, постоял немного у двери и неожиданно для себя разрыдался.
Чуть позже я отправился-таки в гостевой корпус, увидел там злую собранную тетку, которая с порога начала припоминать мне, сколь многим я обязан ей и ее семье. Я вяло кивал, не понимая, к чему это она вспомнила о старых счетах. И тут она сказала, что-де, их адвокат нашел старые законы, согласно которым, место осужденного на казнь может занять его близкий человек по доброй воле, в здравом уме и твердой памяти, и учитывая то, как много они для меня сделали, я немедленно должен притвориться, что я безумно влюблен в своего брата, и занять его место. Я отказался. Случился небольшой скандал, в ходе которого были упомянуты деньги, сомнительная репутация моей матери и еще несколько столь же приятных вещей.
Тут я покинул комнаты тетки, пошел в туалет, и на выходе из него наткнулся на деваху с ирокезом, которая представилась как невеста моего осужденного брата, и немедленно начала меня обнимать, целовать, рыдать в мое плечо и благодарить за мою самоотверженность. Я немедленно почувствовал себя Берти Вустером. Ну, знаете, те болезненные моменты, когда девица вбила себе в голову невесть что, а ты такой джентльмен, что не можешь разрушить уютный мирок девичьих иллюзий, как бы бредовы и опасны они не были. Я кое-как отбрехался общими фразами и поплелся куда глаза глядят. После недолгого блуждания по коридорам я ломанулся в первую попавшуюся дверь и вдруг оказался на сцене актового зала довольно первобытного вида, где полным ходом шел монтаж до боли знакомых сценических конструкция Раммштайна. Тогда я вывалился в зал и стал помогать по мере сил. Монтажом руководила какая-то истеричная дамочка лет пятидесяти, выглядящая, так, будто она застряла в совке начала перестройки. Дамочка скандалила, истерила и раздавала совершенно идиотские указания. Я решил найти кого-нибудь, реально ответственного за монтаж, но в зале был только Рихард Круспе, болтающий с каким-то мужиком. Я Подошел к ним и уставился на Рихарда тупым бараньим взглядом, ожидая своей очереди на предмет поговорить. (Я вчера сделал слишком много скриншотов с ним, и он пришел мне мстить, кекеке). На довольно чистом русском Рихард общался с каким-то волосатым неформалом сперва о звуке, а потом почему-то о полигонных ролевках. Пока я подслушивал их беседу, монтаж закончился как-то сам собой, и тогда я уселся на место в первом ряду, закурил и сидел там, пока ко мне не подошел охранник и предельно корректно не объяснил, что этот концерт для осужденных на казнь,а также их родных и близких. Двоюродное родство не считается. Тогда я беззаботно спизднул, что я доброволец, которого казнят вместо такого-то такого-то согласно неотмененному закону от такого-то века.
К началу концерта зал не был заполнен и на треть. На разогреве выступал какой-то безобразный пиздец: захолустная цирковая труппа с обезьянками, жонглерами, клоунами на одноколесных велосипедах и девушками в безвкусного вида трико, вращающими хула-хупы, исполняла детские песенки. Я принялся громко возмущаться, мало-помалу зал принялся свистеть и вопить: "Долой!" - и когда агрессивно настроенная публика готовилась уже устроить дебош, в зале погас свет.. Внезапно наступившая темнота заставила публику умолкнуть и замереть. Тишина была нарушена фразой: "Ich will!" Тут же в глубине сцены вспыхнул прожектор, освещая фигуру Тилля Линдеманна, делая его похожим на вырезанный из картона силуэт. Зал завыл, зааплодировал. Тилль поднял руку, призывая всех умолкнуть, и вдруг заговорил по-русски. "Я хочу, - сказал Тилль, - чтобы вы слушали нас очень внимательно." Дальнейшую его речь я не запомнил, но общая суть сводилась к тому, что он хочет, чтоб те, кого казнят, жгли на всю катушку, потому что этот концерт - последнее шоу в их жизни, а те, кто останется в живых - колбасились как в последний раз. Говорил он негромко, но очень вкрадчиво,и зал внимал, затаив дыхание. "Я хочу видеть ваши руки, - сказал он тихо, почти шепотом, и вдруг сорвался на крик. - Поднимите ваши руки!" Зал заревел, публика повскакивала с мест и ломанулась к сцене. Благодаря своему удобному местоположению я быстро добежал до ограждения, вцепился в него и пережил несколько неприятных минут, когда меня пытались оттеснить.
Группа же тем временем начала играть Ich will, потом они исполнили Mein teil, а потом я забыл сет-лист (как у меня обычно бывает на концертах).
По окончании концерта я, как будто так и надо, прошел в гримерку Раммштайна (общую на всех). Там я обнаружил какие-то сраные кучи ролевого барахла, доспехи, мечи, щиты, и ошарашенно уставился на всю эту петрушку. Тут в гримерку вошел Раммштайн в полном составе, и каждый как ни в чем не бывало принялся собирать свой рюкзак, перебрасываясь сварливыми репликами о том, чья очередь тащить тент. Через некоторое время Шнайдер отвлекся от сборов, швырнул в меня пустым рюкзаком и сварливо спросил, какого хрена я стою и бездельничаю,и не ожидаю ли я, что кто-то упакует мне рюкзак.
Через некоторое время я собрал рюкзак, и мы спустились в метро, из которого вышли на Комсомольской. Погода стояла отвратная, моросил дождь, было чертовски холодно, и на Ленинградском вокзале (который вдруг стал выглядеть как в середину девяностых) почему-то была сраная толпа народу. Мы погрузились в электричку и поехали. В пути в вагон набилась еще куча ролевиков, завязался оживленный диалог, а я уселся в уголке на свой рюкзак, уткнулся головой в колени и проснулся.