About Sanji

[A1dan]

About Sanji
Фэндом: Кусок.
Жанр: Real-life AU, таймлайн - 60е годы ХХ века. Ангст, UST.
Рейтинг допустим, PG-13
Пейринг неожиданный.
Предупреждения там есть гомосексуальный юст. Там есть упоминания о гетеросексуальном сексе. Там есть мат. НО САМОЕ ГЛАВНОЕ, ТАМ ЕСТЬ ЖУТКИЙ ООС!
Обзоры можно

Опаньки, я, оказывается, аж в феврале написал еще кусок этой хуерды и забыл про него. (Я никогда не допишу этот пиздец, бгг).

Время приема таблеток.
Время процедур. Твоего соседа по палате уводят на специальную терапию. Они называют специальной терапией лечение электрошоком.
К тому времени, когда тебя переведут на электрошоковую терапию, ты сожрешь столько таблеток, что их вполне хватило бы на всю Древнюю Грецию. Дерьмовая куча таблеток, и поэмы не повествуют о пастухах, предающихся любви в оливковых рощах, еще одна - и барельефы не изображают обнаженных борцов, сплетающихся то ли в захватах, то ли просто в непристойных позах.
Когда тебя переведут на электрошок, они побреют тебя налысо, будут надевать на голову электроды, оставляющие следы, похожие на засосы, будут насиловать твой мозг током.
Если терапия не поможет, они увеличат мощность. Результат, при котором ты умрешь, результат, при котором превратишься в овощ, результат, при котором ты остаток жизни будешь ходить под себя, считается успехом.
Как только терапия помогает, они смягчают режим. Тебе придется есть в два раза меньше таблеток, тебе разрешат гулять в больничном дворе, твой досуг будут занимать показом кинофильмов и лепкой фигурок из соленого теста - полный комплекс услуг приюта для детей, отстающих в развитии.
Если тебе повезет, после прохождения всех этих кругов маленького унизительного ада ты можешь надеяться на выписку.
Время приема таблеток.
Маленькие капсулы, пилюльки, драже должны что-то сделать с твоим организмом, с твоей головой, с твоими убеждениями. Раньше это не удавалось никому? Наверно, эти маленькие драже и пилюльки всемогущи. Возможно, они - господь бог.
Ты глотаешь всю горсть таблеток залпом, запиваешь водой и ждешь, когда господь бог снизойдет к тебе, когда лечение подействует, когда желудок растворит оболочку таблеток, когда чистая, незамутненная гетеросексуальность из блистеров и пузырьков впитается в твою кровь.

Стены палаты светло-зеленого цвета, почти как башка головы-травы, может, на один-два тона светлее. Ты смачиваешь пальцы в слюне, проводишь ими по стене, и та приобретает ровно тот оттенок, в который выкрашен короткий ежик головы-травы.
След от пальцев быстро высыхает, стена вновь приобретает отвратительно нейтральный цвет, и ты придвигаешься ближе, чтобы прижаться к стене губами, чтобы лизнуть ее. Язык отчетливо ощущает неровности краски, сосед по палате крутит пальцем у виска.
На стене остается пятно правильно зеленого цвета, и ты лижешь стену, покуда хватает слюны во рту; со стороны твои действия выглядят, как поцелуй. Поцелуй со стеной. Поцелуй с головой-травой.
Честно говоря, вы с ним не разу не целовались.
Смакуя вкус известки на языке, ты пытаешься представить, каким был бы твой поцелуй с ним. Должно быть, на вкус он был бы, как дрянной виски - он всегда пьет поганый дешевый виски.
Наверно, ты должен хотеть узнать, каков на вкус каждый уголок его тела. Облизать его с ног до головы, провести языком по шраму... Он должен быть истинным деликатесом, этот шрам: кровь, боль, комиссование по ранению, непригодность к дальнейшей службе, унизительные приглашения на встречи ветеранов, ненависть, отчаяние, и все тот же дешевый виски.
Попробовать каждый квадратный дюйм его тела, узнать, из чего сделано это блюдо: во-первых, у тебя должен быть профессиональный интерес, повар Санджи, во-вторых, пидарасам положено заниматься подобными извращениями, правда ведь?
Когда вы впервые встретились, подобных мыслей у тебя не возникало, не так ли?

Раньше было не так. Раньше и небо было синее, и трава зеленее, и деревья выше.
Возможно, что трава и небо поблекли из-за седативных препаратов, ты точно не знаешь, сравнить тебе не с чем. Короткие прогулки в больничном дворе – все, что можно видеть, все, что нужно помнить. Прошлое должно быть перечеркнуто, на тебе из прошлого – на поваре по прозвищу «Санджи Черная Нога» - должен быть поставлен крест, должен быть поставлен штамп вроде того, что стоит в личном деле головы-травы: «К несению строевой службы не годен». Читай: «Ты остался за бортом». Читай: «Ты вышел в тираж». Читай: «То, что ты из себя представляешь, на хрен никому не нужно». Читай: «В праве на жизнь отказано».
Таблетки должны родить тебя заново. Специальная терапия должна сделать из тебя кого-то другого, полезного обществу. Прочая срань, вроде трудовой терапии и бесед с психологом должны заставить уверовать тебя, что до больницы тебя не существовало. Поверь, что прогулки во дворе – это единственные мгновения, когда ты видел небо, траву и деревья. Поверь, что тебе не с чем сравнивать. Поверь, что бабочки, небо, радуга, скачущие единороги, похожие на помесь пони с таксой, нарисованные на бетонных стенах по периметру больничного парка – это всего лишь чей-то приход во время трудотерапии.
Но пока что куча таблеток, которая могла бы убить всю эллинскую культуру, не помогает забыть то, что было раньше. Наоборот, поблекшая трава до боли напоминает о кротком ежике на голове Ророноа Зоро, солнце блестит так же невыносимо, как три сережки в его ухе, когда он качает головой, и они отражают свет тусклой лампы у него на кухне.
А деревья раньше и впрямь были выше. Здесь, на территории больницы, они тщательно подрезаются. Садовый секатор должен сделать из них что-то окультуренное, что-то не буйнорастущее, что-то, полезное обществу. Избыток свободного времени располагает к поэтичным сравнениям: возможно ли, что деревья тоже находятся на терапии?
Не-ет, когда вы встретились, подобных мыслей у тебя не возникало. Когда ты увидел его голову, его три сережки в левом ухе, тебе не приходили мысли о траве и солнце, ты подумал лишь: «Вот долбоеб!»
И уж конечно, никакого сексуального возбуждения.
В больнице более чем достаточно свободного времени, которое можно провести самыми разными способами. Кто-то закидывается таблетками, выменянными на пару сигарет, пронесенных посетителями, кто-то раскачивается, сидя на кровати, кто-то монотонно напевает одни и те же строки, кто-то пытается медитировать – каждый пытается вырваться из застывшей смолы времени, пока оно не отвердело и не обратилось в янтарь с застывшей в золотых слоях личинкой. Воспоминания – не самый плохой способ.
Так вот, когда ты впервые увидел его, ты подумал: «Вот долбоеб!»
Познакомил вас Луффи, Монки Ди, беспризорник по прозвищу "обезьяна", мальчишка, сбежавший из дому в неполные семнадцать; с которым тебя познакомила Нами, рыжая Кошка-Воровка, проститутка-клофелинщица, с которой ты познакомился сам.
Череда этих пагубных знакомств началась теплой июльской ночью, когда ты, тогда еще повар Санджи, а не пациент за номером таким-то, вышел из кафе после трудового вечера вслед за рыжеволосой красавицей.


Повара редко выходит в зал. Санджи не был исключением, но именно в тот вечер в крошечном ресторанчике «All Blue» какому-то типу вздумалось поразить свою подружку, заказав блюдо от шеф-повара. Такие клиенты редко заходили в «All Blue», Санджи чаще приходилось заниматься обычными блюдами, поэтому он возликовал, услышав заказ. Синий слоновый тунец готовился из десятка видов рыбы, которые в процессе приготовления складывались в гигантскую рыбину диковинного вида. Блюдо было дорогое, и, хоть оно и являлось символом ресторана, заказывали его редко.
Закончив приготовление тунца, Санджи собственноручно подал его клиентам, принес подходящее вино, дождался восторженных отзывов и хотел было вернуться на кухню, когда краем глаза заметил какой-то блеск.
Девушка сидела прямо под люстрой, в самом освещенном месте зала, и ее распущенные длинные рыжие волосы сияли в электрическом свете. Девушка была более чем фривольно одета, девушка бросала призывные взгляды на посетителей, и Санджи сделал вполне определенный вывод о ее профессии.
Он прошел на кухню, тщательно вымыл руки, и даже несколько раз плеснул водой в лицо, почувствовав внезапный приступ раздражения. «Это же ресторан, а не бордель!» - гневно подумал Санджи, размышляя, не сообщить ли охраннику. С другой стороны, обвинять девушку в проституции просто потому что она сногсшибательно выглядит, было вовсе не в его правилах.
Санджи попытался успокоиться. Тонкое искусство кулинарии не терпело раздражения. С самого детства, раздражение сводило все его усилия на кухне на нет. Стоило ему отвлечься на мысли, продиктованные гневом, и молоко убегало, суп выкипал, яичница намертво пригорала к сковороде, а салат превращался в овощное пюре.
Попытки счета до десяти, умывание холодной водой и глубокое размеренное дыхание не дали результата. Сама мысль о присутствии этой женщины в зале раздражала, как соринка в глазу, увидеть ее еще раз было бы просто невыносимо.
Санджи помыл руки в очередной, пятый, раз, снял фартук, поправил челку, отметил свой уход в графике и ушел. Он простоял за углом здания, наблюдая за входом в ресторан, почти два часа, куря одну сигарету за другой и незаметно для самого себя надеясь, что женщине не удастся никого подцепить.
Через один час сорок восемь минут Бог услышал молитвы Санджи, и рыжая вышла из ресторана. Санджи вынырнул из-за угла, недолго полюбовался ее плавной походкой, а потом догнал ее.
- Я видел тебя в зале, - сказал он, пытаясь заглянуть ей в глаза.
Она смерила его взглядом.
- А я тебя нет, - довольно холодно ответила она.
- Как тебя зовут? – спросил Санджи.
- Нами, - обронила она и чуть ускорила шаги.
- Ты выглядишь … - Санджи сделал небольшую паузу, подыскивая подходящее слово. Красиво? Сногсшибательно? «По-блядски!» - завопила одна часть его мозга. «Очень одиноко!» - вступила другая. «Ты выглядишь так, будто приказываешь мне служить тебе остаток моей жизни!» - подключилась третья.
Нами чуть приподняла одну бровь, и он опомнился.
- Ты выглядишь просто супер. Сногсшибательно. Как богиня. Афродита Пенорожденная. Будь я Парисом, я бы отдал яблоко раздора тебе. Ха-ха, - выпалил Санджи.
Богиня благосклонно улыбнулась.
- Сходишь со мной куда-нибудь выпить? – спросил Санджи.
Она согласилась.
Он скупил для нее все цветы у уличной торговки, он привел в ресторан с неплохой кухней (готовили там, конечно, не так хорошо, как он сам, но вполне терпимо), он заказал им шампанское, он сыпал комплиментами и тонул в ее глазах, он целовал ей руки, он чувствовал себя почти влюбленным, а наутро он проснулся в больнице под капельницей.
«Клофелин,» - сказал лечащий врач. Это многое объясняло.

У Санджи не осталось денег, документов, работы. У него остались пятна на костюме, просроченная арендная плата комнаты и невыносимое, как соринка в глазу, желание отыскать Нами.
Через два дня Санджи нашел работу. Через месяц он нашел средства, чтобы погасить долг. Через месяц, две недели и пять дней он нашел Нами.
На новом месте работы ему приходилось выполнять обязанности и повара, и официанта, в зале он проводил куда больше времени, чем на кухне, поэтому он заметил ее сразу, как она вошла. В этой забегаловке царил интимный полумрак, но даже в таком тусклом освещении рыжие волосы Нами сияли. Он подошел, едва она села за столик, принял ее заказ, и сказал, что будет счастлив выпить с ней после работы, при условии, что он будет сам разливать выпивку и не будет выпускать свой бокал из рук. Он ожидал отказа, скандала, ожидал оскорблений, равнодушия; он был готов к чему угодно, только не к ее усталой улыбке и согласию.
Нами стойко досидела до закрытия ресторана, а после закрытия Санджи провел ее к бару, усадил, сам устроился по другую сторону стойки и спросил, чего бы она хотела выпить.
Она хотела выпить кальвадоса, и Санджи не преминул сделать комплимент, сравнить ее с героиней Ремарка. Нами посмотрела на него, как учитель на глупого ученика, получила свою выпивку, опрокинула стопку и сразу же потребовала новую.
После четвертой стопки она пристально посмотрела на Санджи и сказала:
- Ты странный.
- Я люблю тебя, - невпопад ответил Санджи.
- Дурак, - усмехнулась она и назвала цену.
Они забрали бутылку с собой, вызвали такси и поехали к Санджи. Он любил эту девушку всю ночь, трепетно, бережно, он пропускал рыжие пряди между пальцами, он целовал ее хрупкие плечи и называл богиней. Утром она ходила по комнате в его рубашке, уютная и домашняя, и безуспешно пыталась разгладить утюгом складки на платье, образовавшиеся за ночь.
С тех пор она часто заходила к нему в забегаловку, иногда уходила с ним, иногда одна, иногда с другими мужчинами. Санджи не ревновал. Ощущение раздражающей соринки, попавшей в глаз, прошло, осталось лишь то, что пришло позже: желание служить этой женщине, как богине. Каждая слезинка, упавшая с ее ресниц, приравнивалась к государственному преступлению. Каждая ее улыбка – к национальному празднику.
Что думала Нами, он не знал, но иногда она говорила: «Я рада, что мы подружились, Санджи».


«Я рад, что мы подружились, Санджи». Мерзкий шепот пролезает внутрь головы, отвратительно слюнявый язык лезет в ухо, и корявые немытые пальцы лезут в рот, чтобы выцарапать из него таблетки. Короткая борьба языка и пальцев с траурной каймой под ногтями заканчивается не в пользу языка, таблетки меняют хозяина.
Хочется закурить.
Противоправные действия не заканчиваются на грабеже. Тебя прижимают к зеленой шершавой стене, заставляют запрокинуть голову, да так, чтоб ты непременно стукнулся затылком, обсасывают и слюнявят шею, только что не жуют. Можно попробовать закрыть глаза, попробовать расслабиться и получать удовольствие: твои таблеточки, маленькие драгоценные таблеточки, твое обещание гетеросексуальности раз за разом отбирают, следовательно, ты все еще педик, следовательно, тебе положено наслаждаться происходящим.
Можно было бы попробовать устроить драку, отбиться, отстоять свое личное пространство – это совсем не трудно; ты и в лучшие времена, когда у тебя не было проблем с головой, сексуальной ориентацией, межличностными отношениями дрался так, что твою правую иногда называли ногой Дьявола. Сейчас не такое хорошее время. Тебе есть, что терять: твою надежду покинуть это место здоровым и обновленным. Наверно, стоило бы за нее подраться: откусить нахальные пальцы, сломать несколько ребер, рук, ног, подправить парочку кривых рож, но ты же помнишь, зачем ты как-то раз пришел ко врачу, зачем дал упечь себя в эту психушку, правда? Ты пришел сюда не драться, ты пришел сюда не доказывать свою силу – ты пришел, чтобы из твоей головы выбили всякое дерьмо, чтобы тебя вылечили, чтобы тебя изменили. Какое-то время казалось, что это нечестно, несправедливо, что ты не должен страдать лишь потому что одержим другим человеком, словно бесом, какое-то время ты ждал чуда наподобие библейского: изгнания демона, исцеления и просветления, и готовился стать праведником сразу после того, как чудо случится. Потом осенило: ты поражен бесом, как Иов проказой, но разве мог Иов уповать на милость бога, если бы он не был праведником?
Раз за разом ты выбираешь путь безропотного праведника, раз за разом ты выбираешь веру и смирение вместо неверия и бунта, общий режим и надежду на реабилитацию вместо палаты с мягкими стенами и пометки в личном деле «буйный». Ты идешь путем непротивления злу насилием.
Зло ведет рукой по твоей щеке, большим пальцем нажимает на твой подбородок, вынуждая открыть рот, и ты терпишь, пока зло целует тебя, будто бы пытаясь высосать твои гланды.
Кое-кто из твоих прежних знакомых был бы против такой позиции.

Мальчишка никогда и не под кого не прогибался, это было видно по блеску в глазах, по упрямо сжатым кулакам, по шраму на лице, по синякам и ссадинам. Если бы Санджи предложили заключить пари на то, сколько еще малец протянет в трущобах, он поставил бы на срок меньше месяца. На улице всегда было так: или ты усвоишь иерархию, или эта иерархия усвоит тебя, переломает и отправит твой труп в ближайший мусорный бак, подосрав дворникам. Пацан не выглядел так, будто приспособляемость – его скрытый талант, недовольство и подростковый бунт были написаны здоровенными буквами на его большом лбу, и даже чрезмерно отросшая челка была не в состоянии это скрыть.
Тем сильнее Санджи удивился, когда узнал, что мальчишка живет на улице около года.
Нами пила шампанское, покачивала ногой, босоножки она сняла и бросила под стул. Санджи нестерпимо хотелось встать на колени и припасть губами к ее ногам, но рядом сидел этот мальчишка, смотрел без страха, изучал, и все внимание Нами было приковано не к Санджи – к пацану. Тогда Санджи прошел на кухню, собрал остатки еды, навалил на тарелку, и принес мальчишке, не разогревая. Тот набросился на еду так, что за ушами трещало, демонстративно громко чавкал, не стеснялся влезть в тарелку руками. Выглядело некультурно и неубедительно, будто мальчишка пытается что-то доказать своим безобразным поведением. Скривившись, Санджи отвернулся к своей богине.
В тот миг, допивая второй бокал, Нами была чудо как хороша. Ее щеки чуть покраснели от воздействия алкоголя, волосы сияли в тусклом электрическом свете, будя безотчетное чувство, которое охватило его в день их первой встречи. Было, однако, что-то, что смущало Санджи, не давая ему погрузиться в эти переживания. Он изучал некоторое время Нами, словно не был уверен в том, что она не фальшивка, не плод неумелой фантазии онаниста, неспособного вообразить какую-то конкретную женщину и оттого смешивающего черты нескольких, из-за чего его грезы выглядят неубедительно и рассеиваются при первой же возможности.
Дело было во взгляде. Санджи видел множество выражений глаз Нами, он готов был поклясться, что видел их все: от того, что предназначался только ему, когда он снимал с нее туфельки и целовал ее ноги, до того холодного расчета, с которым она осматривала с порога помещение в поисках потенциальных клиентов. Сейчас Нами смотрела на мальчишку так, как не смотрела ни на кого, с материнской нежностью и надеждой одновременно. От этого взгляда Санджи чувствовал себя обворованным и покинутым, чего он не ощущал даже в больнице после их клофелинового знакомства.
Надо было что-то делать, чтобы задавить эти неприятные ощущения, чтобы показать этому маленькому мерзавцу, внезапно появившемуся в их жизни, чья это богиня. Санджи быстро – только волосы взметнулись – склонился к Нами, сцеловал с ее губ кислинку шампанского нежно, но уверенно: гляди, сопляк, мы близки с этой женщиной, что скажешь?
Мальчишка нахмурился, гневно блеснул глазами, но быстро опомнился, с подчеркнутым интересом вернулся к почти опустевшей тарелке. Нами рассеянно улыбнулась, налила себе еще бокал. Ничего не произошло. Санджи расслабился на время. Он заявил свои права на эту женщину, и не собирался делить ее внимание с мальчишкой, будящим в ней материнский инстинкт и совершенно нелепую надежду.
Их знакомство началось с взаимной неприязни, и Санджи предпочел бы выставить мальчишку с черного хода. Вместо этого он дал ему работу.
«Обезьяна» Луффи с неожиданной легкостью, как кусок мыла из рук, выскользнул из своего загадочного уличного мирка, чтобы устроиться помощником повара на кухню Санджи. Мальчишка быстро вписался в их коллектив, занял то же место в сердцах персонала кабака, где размещаются беспомощные щенки, котята и прочая шваль. У сентиментально настроенных граждан мелкий вызывал те же чувства, что и Оливер Твист, или еще какой бедный, но честный беспризорник.
Луффи умел ненароком ввернуть в разговор, что его мать умерла, когда он был совсем маленький, и что его отец погиб во Вьетнаме, и что после смерти отца его дед, полковник в отставке, тронулся умом и стал избивать мальчишку, и как он сбежал и жил на улице, пока ему не помогли добрые люди. Люди велись на трагическую историю. Каждому хотелось почувствовать себя благодетелем для сиротки, попасть в категорию добрых людей.
То, что Луффи рассказал как-то вечером, когда они вместе ждали Нами, слегка отличалось от того, что слышали люди, которым хотелось быть добрыми. Его мать действительно умерла, и его отец в самом деле погиб во Вьетнаме: он перешел на сторону вьетконговцев и после этого имел неосторожность попасться в руки армии США. И его дед действительно спятил, ему мерещилось, что кругом коммунисты, что его внук – один из них, не в последнюю очередь потому что внук цитировал Ленина и притащил в дом «Капитал», чтобы позлить деда. Бежал он просто так, не задумываясь, что будет делать дальше, возвращаться он не собирался. При побеге он забрал с собой все ценное, что мог унести. Это позволило ему продержаться какое-то время, потом он начал воровать. Он был ловок, как обезьяна, за что и заслужил свою кличку. Он не наглел, не зарывался, держался в стороне от воровского сообщества, и до поры до времени его не трогали. Часть ту часть истории, где начались неприятности, Луффи рассказывал тихо, почти шепотом, невнятно и бессвязно. Санджи почти ничего не понял из его слов, но в них не было особой нужды – он уже видел шрамы мальчишки, которых было чересчур много даже для беспризорника. Он хотел лишь спросить, как пацану удалось выжить, но что-то его остановило, возможно, тень доверия, возникшая между ними. О том, как черная полоса в его жизни закончилась, Луффи сообщил весьма кратко: потом его подобрали и запретили воровать. Потом он познакомился с Нами.
Об обстоятельствах знакомства с Нами он умалчивал, как и о том, кто его подобрал и почему он повиновался запрету. Санджи, впрочем, это было неинтересно, его куда больше интересовали их текущие отношения. Нами жалела мальчишку, как и многие другие. Луффи игнорировал ее жалость, как и многих других. Санджи же считал эти ее чувства величайшим сокровищем, драгоценной жемчужиной семи морей – он никогда не видел ее сострадания и не знал, видел ли его кто-то еще.
Кроме того, Нами смотрела на пацана так, будто он сам Питер Пэн, и он вот-вот возьмет ее за руку и отведет в Неверлэнд.
По вечерам все чаще и чаще вместо того, чтоб уходить в одиночестве, или с клиентом, или с Санджи, Нами брала Обезьяну за руку, и он вел ее куда-то, куда Санджи путь был заказан. Ее глаза горели предвкушением, на щеках играл румянец, ногтями она выстукивала по столешнице несложные ритмы, ожидая, пока Луффи соберется. Санджи ревновал, злился и не торопил события, утешая себя тем, что в ее сияющие чертоги простому смертному путь заказан, но когда-нибудь ему будет дозволено приблизиться к ней.
Через пару месяцев их взаимная неприязнь с Луффи как-то сама собой сошла на нет. Возможно, дело было в природном обаянии Обезьяны, может, сработала поговорка «стерпится-слюбится», или пример Нами так подействовал на него – Санджи не находил в себе сил соперничать с мальчишкой или ревновать. Теперь это казалось глупым и неестественным, и Санджи, посмеиваясь, вспоминал первые дни их знакомства, наполненные тихими склоками, скрытой борьбой и почти ощутимой злостью, витающей в воздухе.
Их окончательное сближение выразилось в том, что как-то вечером Луффи рассказал ему свою историю целиком, без купюр, не пытаясь разжалобить. Мать была, кажется, немного не в себе, отец исповедовал коммунистические идеалы с самого начала, дед был чокнутый еще до начала войны, сам он убил нескольких человек, жизнь говно, он думал, что может выжить сам по себе, думал, что может держаться в стороне; это было несложно в первую пару месяцев, сложно было потом, когда оказалось, что твои сомнительные таланты нужны всем и каждому, и тебе по очереди объясняет каждая банда, почему ты должен присоединиться именно к ним или сдохнуть; повезло; не хотел присоединяться ко всем этим бандам, потому что это мерзко – подчиняться какому-то безмозглому ублюдку, а если он прикажет оргабить не ту богатую квартиру, поставленную на охрану, а вон тех нищебродов, у которых в буфете спрятана сотня на черный день и потенциальные свидетели того и гляди вернутся из школы; нет, ты не прав, быть объектом чужой жалости и влезать во всю эту иерархию, где каждый лижет жопу вышестоящему – это разные вещи, я никогда не брал с них денег и не просил меня усыновить, это просто мой способ общаться с дружелюбными или нейтрально настроенными взрослыми, я, хе-хе, не знаю, как с ними еще себя вести, если не хамить; нет, ты другое дело, ты дурак, живущий в своем мирке, поэтому ты прикольный; Нами хорошая, просто хорошая; еще есть Зоро, он тоже воевал во Вьетнаме, морпех, прикинь, у него оттакенный шрам через всю грудь и живот, осколок, вроде; он запретил мне воровать, когда я принес деньги, чтоб отблагодарить его за еду, он меня ремнем выдрал, шрамы до сих пор есть, во, гляди, вот эти свежие на спине… сам ты фанат! Он просто клевый.
Клевый Зоро и хорошая Нами – это было что-то новенькое, Санджи ухватился за эту фразу, как Тесей за нить Ариадны, чувствуя, что вот он, тот Неверлэнд, в который сбегает Нами. Дурак Санджи оставался за бортом, вроде какой-нибудь бестолковой феи Динь. Это было обидно.
Чуть позже его догадки подтвердились. Он так и не рискнул поговорить с Нами напрямую, но он видел в миллионе мелочей, что тянет Нами прочь из бара каждый вечер, как только Луффи закончит работать. Санджи лишь удивлялся, что сразу не заметил признаков, по которым можно узнать влюбленную женщину – Нами, казалось, была соткана из них. Он пытался утешить себя тем, что и у Афродиты был уродливый супруг Гефест, но это был самообман дурака Санджи, живущего в своем выдуманном мирке. Образ Нами-богини мерк, пока не осталась лишь влюбленная женщина Нами, и Санджи учился любить ее такой, какая она есть. Выходило плохо.